2019-й в Польше объявлен Годом Станислава Монюшко. Однако многие даже не подозревают, что «отец польской национальной оперы» родом из-под Минска и многие годы жил в нынешней столице Беларуси. Здесь он вел активную творческую жизнь. Он также тесно сотрудничал с одним из отцов современной белорусской литературы, также минчанином, а также и польским писателем Винцентом Дуниным-Марцинкевичем.
В Минске в конце 2018 года вышла книга архивиста Дмитрия Дрозда «Таямніцы Дуніна-Марцінкевіча» («Тайны Дунина-Марцинкевича»).
Дмитрий Дрозд с книгой «Таямніцы Дуніна-Марцінкевіча». Фото: facebook.com/dmitriy.drozd
Белорусским и польским литературоведам, музыковедам, но не широкой общественности, известно, что Дунин-Марцинкевич вместе с минчанами композиторами Станиславом Монюшко и Константы Кшижановским поставил на сцене минского театра оперу Sielanka («Идиллия»), и тогда впервые, как считается, с театральных подмостков в Минске прозвучал белорусский язык, наряду с польским. В честь этого события на минской площади Свободы в 2016 году даже установили памятник Монюшко и Дунину-Марцинкевичу. А как сошлись Монюшко и Дунин-Марцинкевич и почему белорусы считают именно Монюшко создателем своей национальной оперы, ведь поляки первыми прозвали Монюшко «отцом польском национальной оперы»? — Польское радио спросило у Дмитрия Дрозда:
Это интересный вопрос. Но ответить на него невозможно, если не подняться немного выше и не рассмотреть проблему в общем плане. Долгое время существовало довольно простое деление, и к белорусской культуре и истории относились только те деятели, кто был связан с БССР или хотя бы писал или говорил на белорусском языке. Т. е. Дунин-Марцинкевич писал на белорусском языке — значит, он представитель белорусской культуры. А вот Адам Мицкевич писал на польском — значит, он деятель польской культуры. От всего громадного наследия Великого княжества Литовского белорусам фактически оставалось несколько личностей: Франциск Скорина, Николай Гусовский, ну и еще десяток человек. Точно такая же ситуация с Беларусью в составе Российской империи: все, кто говорил на польском языке — поляки, кто на русском — русские. Однако с появлением белоруской нации и белорусского государства белорусы все активнее претендуют не только на наследие, например, Полоцкого княжества, но и многовековую историю ВКЛ. Точно также сегодня белорусы считают своими всех деятелей культуры, искусства, ученых, государственных и военных деятелей, кто родился на нашей земле, независимо от языка, на котором говорили эти люди. Поэтому наш земляк Станислав Монюшко, который родился в Минской губернии, как и Тадеуш Рейтан, Тадеуш Костюшко, Игнатий Домейко и, конечно, Адам Мицкевич — это все наша, белорусская история и культура. Но хочу подчеркнуть, что все эти люди в более узком смысле принадлежат как Беларуси, так и Польше, поэтому мы вполне можем называть их польско-белорусскими или белорусско-польскими, как кому угодно, а в более широком плане все они, конечно, принадлежат мировой культуре, науке, истории.
Вы в своей книге пишете, что, кажется, отношения Монюшко и Дунина-Марцинкевича были непростые. Расскажите о ваших открытиях.
Ничего нового я не открыл. Письмо Станислава Манюшко к его жене, где он очень нелицеприятно отзывался о Марцинкевиче, призывал не писать ему и не доверять, так как тот не до конца честный человек, было давно известно. Правда, при его публикации польский исследователь Рудзиньский отметил в комментарии, что этого Марцинкевича не нужно путать с литературным классиком, это какой-то другой, однофамилец, местный ростовщик (lichwiarz). А например, Адам Мальдис «пощадил» Марцинкевича и не упомянул, что как и жители Минска, так и сам Монюшко в своем письме называли его «Горбатым».
В вашей книге вы рассказываете о том, что Дунин-Марцинкевич на самом деле Марцинкевич. С какими местами связана жизнь и творчество писателя, где он оставил наиболее заметный след — в Беларуси и Польше?
В плане нахождения каких-то новых мест, связанных непосредственно с самим Дуниным-Марцинкевичем, особенных открытий не произошло — они все хорошо известны: Минск, Панюшкевичи (Панюшковичи), Люцинка. Мои поиски добавили разве что несколько мест в самом Минске, где временно проживал Марцинкевич, в том числе, где он снимал квартиру, и куда — на улицу Доминиканскую (ныне Энгельса) привез якобы похищенную им 16-летнюю Юзефу из Барановских (на самом деле, они венчались по взаимному согласию в униатской церкви в Сеннице около Минска). А вот в плане географии его близких здесь огромный разброс. Это конкретные адреса в Вильно, где какое-то время в собственном каменном доме жил отец писателя — Ян со своей первой женой Людвикой из Рыкачевских (племянница митрополита всех римско-католических церквей в России Станислава Богуша-Сестрженцевича), где родился единокровный брат Игнатий — в будущем капитан-лейтенант Балтийского флота, дважды женатый на княжнах Кантемир и Волконской. В этом же городе жила после возвращения из ссылки дочь классика Камилла, здесь она и похоронена вместе со своим мужем Казимиром Осиповичем — на Бернардниском кладбище. Теперь известно не только ее могила, но и дом, где семья проживала – это дом Немзера на ул. Заречной, 19. Это и город Сморгонь, где Камилла умерла. Что же касается географии семьи отца, то это и Слоним, и Слуцк, где Ян крестил своих детей, арендованные Марцинкевичами радзивилловские имения Завшицы и Старчицы. Это и имения Богуша-Сестрженцевича Малятичи (теперь Кричевский р-н) и Лопатино (Мстиславский р-н). Это и Глуск, где похоронена и мать классика, и его сестра Елена. А недалеко от Пинска небольшим земельным участком владела тетя писателя. Это, конечно, и Столовичи (Стволовичи), где похоронена бабушка классика Анастасия и ее родной брат — ксендз Валериан Дзюрдзевич, оставивший огромное наследство, часть которого досталась и писателю. Так что места, связанные с Дуниным-Марцинкевичем есть и на севере, и на западе, и на востоке, и на юге Беларуси. География же вообще семьи Дунин-Марцинкевичей еще шире — от Финляндии до Одессы, от Новосибирска до Варшавы. Например, с последней связана судьба сына Винцента — Мирослава. Пока о его жизни после 1860-х годов ничего неизвестно – но, уверен, что ответ мы сможем найти в польских архивах.
В вашей книге промелькнула мысль о том, что Винцент Дунин-Марцинкевич был представителем «польского мира». Как это нужно понимать?
Думаю, что сейчас никому не нужно объяснять, что такое «русский мир». Но довольно долгое время наши земли, еще в составе Великого княжества Литовского, находились между молотом и наковальней — между Польшей и Россией. И я бы здесь не идеализировал ни первую, ни вторую. После Люблинской унии, когда ВКЛ потеряло половину своей территории, шла непрерывная полонизация нашей земли. Причем местная римско-католическая церковь шла не напрямую из Ватикана, а в некоей «польской версии». Даже метрические книги в костелах все были на польском языке. Формировался штамп, от которого мы и сейчас не избавились: католик — значит, поляк. А старобелорусский язык в конце XVII века утратил статус государственного, фактически остался среди крестьян и бедной шляхты. Православные и протестанты подвергались дискриминации, не могли получать шляхетство, занимать высокие должности. Я бы не идеализировал и униатство — это был всего лишь способ оторвать православное население ВКЛ от влияния Москвы. При этом самих крестьян никто не спрашивал, хотят ли они менять веру. Польский язык и польская культура полностью подавили старобелорусские. В итоге, уже в конце XVIII века, перед самыми разделами Речи Посполитой и после, жители ВКЛ при взгляде из России уже воспринимались почти всегда как такие же поляки, как и в самой Польше. А уже после разделов Речи Посполитой всех польскоговорящих католиков однозначно записали в поляки, «польскую шляхту», приписали им польское происхождение и т. п. Тогда между двумя мирами — польским и русским — на нашей земле шла настоящая война, часто даже вооруженная. И удивительно, что хотя оба эти мира не признавали белорусов как отдельную нацию, но и русские, и поляки понимали, что без поддержки местного населения, которое составляло около 80%, не может быть полной победы.
Чем руководствовался Дунин-Марцинкевич, когда писал одни произведения по-польски, а другие по-белорусски?
Это вплотную связано с предыдущим вопросом. В письме к польскому ученому Яну Карловичу Дунин-Марцинкевич писал, что обучение белорусских крестьян белорусской литературе с помощью сочинений, написанный по-белорусски, но латинским алфавитом — это всего лишь первый шаг для приобщения их к польской культуре. Именно с этим связано его упорное нежелание издавать свои белорусские произведения на кириллице. Это коснулось и перевода на белорусский язык поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадеуш»: уверен, напечатай он свой перевод не латинским шрифтом, у него бы не было никаких проблем, вызванных запретом этой книги. Кстати, заметна и разница в качестве самих стихов. Белорусские тексты Дунина-Марцинкевича гораздо слабее, примитивнее польских. Еще одной причиной того, что он стал писать на белорусском языке, сам Винцент называл то, что он надеялся занять совершенно пустой книжный рынок белорусской литературы, где у него не было конкурентов, и заработать на этом. Думаю, что он довольно реалистично оценивал свой литературный талант, и понимал, что в польской литературе ему будет тяжело конкурировать с тем же нашим земляком Мицкевичем и десятками выдающихся поэтов, которые писали на польском языке.
Если бы мы мысленно перенеслись во времена Винцента Дунина-Марцинкевича и Станислава Монюшко, то как выглядел в то время Минск — город, в котором они жили, работали, творили? Какая в нем царила культура, какой язык звучал? Чем Минск тогдашний был похож и не похож на нынешний?
Один из временных стержней моей книги — это 1835 год. Год, когда Винцент Дунин-Марцинкевич впервые попал в минский тюремный замок по обвинению в подделке дворянских документов. И как раз незадолго до этого ареста в Минске случился один из крупнейших пожаров. Пожар уничтожил почти половину города и значительно повлиял на его будущий внешний вид. Минск тогда был совсем маленький — и тюремный замок, и то место, где после появится вокзал, и Кальвария, и Золотая горка – все это уже было за границей города, а теперь почти в центре. Сам же писатель жил на окраине — в районе центрального входа в нынешний парк Горького. Что касается языка, то кардинальные изменения произошли только после восстания 1863-1864 годов, когда в общественных местах было запрещено говорить на польском языке. Царские власти использовали это восстание, чтоб нанести «польскому миру» решительный удар по всем фронтам: религиозном, языковом, культурном, административном, экономическом, образовательном. Практически именно тогда, используя восстание, хребет «польского мира» переломали через колено. Русификация уже ни в чем себя не ограничивала. Это очень значительно изменило Минск. Вернувшийся из ссылки в 1880-х годах участник восстания Аполинарий Свенторжецкий не узнал Минска: закрыты или переделаны в церкви костелы, все говорят на русском языке, кругом русские чиновники…
Виктор Корбут