Станислав Баранчак - выдающийся польский поэт, гениальный переводчик, великолепный эссеист, видный деятель демократической оппозиции 70-х годов, с начала 80-х – эмигрант, профессор университета Гарварда. Когда в 80-ом году он получил предложение работы в университете Гарварда и в 81-ом году уезжал, мой отец, поэт Виктор Ворошильский (они были друзьями и единомышленниками) сказал: «Я чувствую, что никогда уже не увижу Сташека (так его называли друзья). Вскоре наступило время военного положения в Польше и было понятно, что предчувствие моего отца может сбыться. Однако, в 89-ом году начались перемены, которые позволили Баранчаку несколько раз приезжать в Польшу, а его ранее «невыездным» друзьям встречаться с ним в Америке и других странах. Среди этих друзей была и Йоанна Щенсная, также деятель демократической оппозиции, долгие годы журналист «Газеты выборчей», публицист, автор важных книг о польских писателях и оппозиционерах. К ней я обратилась с просьбой, рассказать, кем Баранчак был в ее жизни.
- То, что он писал в 70-е годы, для моего поколения было выражением того, что мы чувствовали. По-моему, не было другого такого поэта, который так умел передать ту удушливую, давящую атмосферу мнимой свободы 70-х годов, времени правления Эдварда Герека.
У меня было такое впечатление, что в какой-то момент наша жизнь вошла в стихотворения Баранчака. Я имею в виду его потрясающее стихотворение, написанное после смерти Гайи Куронь в 1982-ом году, или до этого стихотворение «Восстановление порядка» о военном положении в Польше. Мы как будто видели себя в зеркале в этих текстов. В мою жизнь Сташек вошел сначала как поэт, его сборники читались с комком в горле.
- А как вы познакомились?
- Мы познакомились лично, возможно это было дома, у твоих родителей. Но по-настоящему мы подружились сначала со Сташеком, потом с его женой Аней во время голодовки в мае 1977 года.
- Я добавлю, что речь идет о протестной голодовке, объявленной после ареста членов Комитета защиты рабочих КОР, после смерти от рук неизвестных краковского студента Станислава Пыяса, сотрудника КОРа. Тогда усилились репресии, особенно в отношении молодого поколеня КОРа. После этой голодовки их освободили. Освободили также остальных рабочих из Радома и Урсуса, где прошли протесты в 1976 г.
- Мы провели вместе неделю в костеле св. Марцина, и я тогда осознала, что Сташек для нас, людей связанных со средой Комитета защиты рабочих, для людей с биографией марта 1968 года (т.е. студенческих протестов после снятия с афиши «Дзядов» Мицкевича и дальнейшей антисемитской кампании властей) , для нас, а уж точно для меня был абсолютным феноменом. Потому что Сташек был очень «познанским», ничто в нем не напоминало бунтаря. Он был всегда старательно одет, хорошо организован, не опаздывал. Такая познанская аккуратность. В воспоминании об этой голодовке, опубликованном в подпольном журнале «Запис», я именно это написала. Что вошел такой солидный познанец, с хорошо упакованными вещами, не хватало только бутербродов, приготовленных замечательной познанской женой, и это было ободряюще, что такие люди - с нами. Люди, которые отказались от спокойной университетско-поэтической жизни, научной карьеры и оказались в этом круговороте. Потом подписывая мне книги, Сташек подписывался «солидный познанец». Большая их часть, наверно находится на складах МВД, так как их у меня изымали во время обысков. Это были сборники стихов изданные уже нелегально.
- Чувство юмора по отношению к самому себе, вообще умение видеть абсурдную сторону жизни у Баранчака было очень развито...
- Я поклонница, фанатка, энтузиастка его поэзии абсурда, я любительница его превосходных переводов английской поэзии абсурда. Я следила за тем направлением в его поэзии, которое развивалось параллельно. Он был замечательным поэтом. И, если говорить именно об этом направлении в поэзии, то другого такого поэта у нас не было. Я думаю, он вполне равен, или даже выше Тувима. И если до него мы были примерно на 100 или 200 лет позади английской поэзии нонсенса, то Баранчак своим творчеством нагнал время и мы сейчас сравнялись.
- Если речь идет о подпольных изданиях, то стоит напомнить, что в них публиковалась и русская поэзия, также в переводах Баранчака. Это были стихи, которые официально не были доступны тогда, не только по-польски, но и по-русски.
- Это была Ахматова, Бродский, Мандельштам. Ну а потом, когда он оказался в Америке, благодаря его работе польская поэзия обрела опять 200 лет, а может и больше английской метафизической поэзии. Он перевел заново всего Шекспира. Благодаря ему мы прочитали по-польски поэтов, о которых имели слабое представление на основании каких-то отдельных стихов в антологиях, таких как напр. Бишоп, Дикинсон, Фрост. Переводчика с таким широким спектром возможностей нелегко найти среди польских специалистов.
- И, что важно для польской поэзии, он переводил и в другую сторону.
- Это он был переводчиком Виславы Шимборской на английский вместе со своей студенткой Клер Каванах. Это он переводил Мицкевича. Его переводы - это просто гигантский труд. И это не все. Он был превосходным эссеистом, сознательным переводчиком, автором интереснейших эссе об искусстве перевода. В книге «Спасенное в переводе», он комментирует отдельные переводы, показывает, какие у него были проблемы и как удалось их успешно решить.
Неслучайно слово «гигант», «гигантский» появляется в беседах о Баранчаке...
- Не знаю, есть ли слово сильнее, чтобы выразить то, что он сделал в любой из областей своего творчества. Надо помнить, что с 86-го г. он боролся со страшной болезнью, которая отнимала у него часть энергии и высасывала силы. Это был т.н. ранний Паркинсон. Когда он заболел, ему было сорок лет. И долгие годы работа была его способом борьбы с этой страшной болезнью, которой он не поддался. Я была свидетелем того, как он хватался за каждое мгновение, чтобы посвятить его работе.
C Йоанной Шенсной беседовала Наталья Ворошильская.
Стии Баранчака по-русски можно найти в антологии «Польские поэты. ХХ век» Астафьевой и Британишского, в антологиях Базилевкого. Он печатался также в частности в «Иностранной Литературе» и «Новой Польше».